 Уже сто лет назад японская промграфика имела свое собственное, очень своеобразное лицо. Сегодня это лицо кажется нам странно знакомым. Жизнь Японии вне иностранной культуры.
Триста лет-с XVI по XIX век-Япония была закрытой страной, а ее обитатели жили напряженной жизнью в строгом и весьма плодотворном уединении. Для иноземцев японцы открыли только два порта, да и там редкие путешественники имели дело лишь с неприветливыми чиновниками таможни. В глубь страны чужих не пускали. Во второй половине XIX столетия, к моменту восшествия на престол императора Мэйдзи, яды, накопленные за время «варки в собственном соку», начали отравлять Японию и одиночество стало «физиологически» невозможным. Конец Великого уединения наступил вместе с так называемой Реставрацией Мэйдзи (1867—1868), когда страна открыла свои границы навстречу могучему потоку западной цивилизации. Вскоре после их открытия в японском языке вместе с другими европейскими заимствованиями появилось забавное слово «рабэру» (от голландского «лейбл»), то есть «торговый знак». Конечно, у крупных японских торговых домов и до Реставрации были свои фирменные знаки, очень напоминавшие гербы военных кланов. Однако в предшествующую периоду Мэйдзи эпоху Эдо (XVII-XIX века) «торговые бирки», «ярлыки», наклейки, этикетки, «товарные клейма» не отличались особым изяществом, а промграфический дизайн в японской системе культурных ценностей считался явлением совершенно маргинальным. И гербы актеров театра кабуки, и эмблемы аристократических семейств были, с точки зрения графического искусства, куда интереснее. «Рабэру» завоевывает мир.
В период правления императора Мэйдзи, когда между Европой и Японией начался бешеный товарообмен, когда в страну хлынул поток новых европейских товаров, именно «рабэру» оказались очень любопытным зеркалом всех процессов, происходивших и в большом искусстве, и в стране в целом. Как писал исследователь японских лейблов Сурио Татаки: «Тело», «суть» знака хорошо передает аромат эпохи». А уж если это эпоха экономического бума, то передает просто замечательно, добавим мы. Итак, для развития «рабэру» и вообще промграфики конца XIX-начала XX века важными оказались следующие обстоятельства. В Европе, куда с открытием границ начался импорт японских товаров, уже сложилась-благодаря нескольким выставкам и усилиям отдельных коллекционеров и художников- определенная мода на Японию. При этом, как часто случается, в массовом европейском сознании укоренились лишь немногочисленные образы-символы, которые с первого беглого взгляда распознавались как японские, — «ветка сакуры», «веер», «ирис», «волна». Вместо подлинно японского ценилась простейшая адаптация нескольких японских мотивов-так возник забавный стиль japanesque, который в своей милой наивности напоминал стиль chinoisrie, распространившийся в Европе XVIII столетия в период увлечения Китаем. Японские экспортеры очень быстро сообразили, что с коммерческой точки зрения более выгодно не классическое оформление товара, а именно использование европейских «восточных клише». Так появилось вполне парадоксальное направление японских «рабэру» — японщина, сработанная хитрыми японцами для глупого Запада. Внутри самой Японии мода на все европейское имела одну особенность: столкнувшись с чужой культурной системой, японцы далеко не сразу усвоили западные критерии оценок, то есть попросту не различали высокие и низкие образцы. Конечно, уже к началу XX века интеллектуальная публика разобралась что к чему — и в литературе, и в живописи все стало на свои места. Но в более низких жанрах, каковым и являлись «рабэру», эта качественная путаница осталась: рядом с вполне добротными Art Nouveau и Art Deco (а позднее — даже с конструктивизмом) отлично соседствовал этакий «конфетный» стиль, который процветал в массовой европейской продукции конца XIX века и которому японцы с уважением подражали. Возможно, здесь и следует искать корни специфического отношения японцев к китчу, как к полноценной составляющей культуры Нового времени. Поводом для дизайнерских экспериментов стало вошедшее в моду совмещение внутри одного знака или этикетки иероглифов и латинских букв. Эйфория вестернизации настолько захлестнула Японию, что в 70-е годы всерьез обсуждался вопрос принятия английского языка в качестве национального языка Страны восходящего солнца. Конечно, это вовсе не означало, что все японцы владели английским, наоборот, подавляющее большинство не знало даже латинского алфавита. Но художники были чрезвычайно увлечены игрой с иностранными буквами, которые работали одновременно и как символы нового и модного, и как необычный орнамент. Конечно, в Японии — стране канона — по-прежнему были популярны старые сюжеты и традиционные методы массовой графической культуры. Создатели «рабэру» часто цитировали произведения известных японских художников, а привычные для японского глаза персонажи классической гравюры — грозные самураи и скромные красавицы, хитрые крестьяне и мудрые старцы — кочевали по этикеткам и лейблам, нередко оказываясь в смешной компании с европейскими героями, предметами или надписями. Можно ли сказать, что на рубеже веков японская промграфика достигла каких-то невероятных высот, явив миру невиданные шедевры? Пожалуй, нет. Японский дизайн: сначала национальный колорит, и уж потом — безудержное творчество в строгих рамках.
Истинных успехов в этой области японцы добились гораздо позже. Просто парадоксальным образом, задолго до появления понятия «постмодерн», в японском дизайне торговых знаков возникла своеобразная «постмодернистская» ситуация. Мастера эры Мэйдзи (1867—1912 г.) работали в условиях полного отсутствия четких критериев качества, лихо смешивали разные стили в одном продукте, бесконечно цитировали как родные японские, так и западные образцы, были способны на иронию (в случае с японщиной) и игру, неустанно пробовали новое, — словом, пусть наивно и неосознанно, делали все, что полагается порядочным постмодернистам. В течение последних десятилетий Япония стремительно интегрируется в мировую экономическую и культурную жизнь. Несмотря на ощутимое влияние чужой культуры, о потере Японией национальной самобытности не может быть и речи — слишком долго она культивировалась, и любой японец — прежде всего дитя своей нации, а потом уже писатель, ученый или дизайнер. Тем интереснее увидеть результаты соединения западной и восточной традиций, взяв для примера одну из наиболее выразительных прикладных отраслей — дизайн упаковки. Сдержанность — национальная добродетель японцев. Открытое проявление эмоций здесь всегда считалось неприличным. Для японцев — упаковка не просто обертка или реклама товара, но и часть многовековой традиции «взаимного одаривания». Большое значение придается упаковке из натуральных материалов, в том числе из дерева. Забота о совершенстве упаковки в Японии, приводит к тому, что на алтарях буддийских и синтоистских храмов нередко можно увидеть подношения, взятые прямо с полки магазина. По следам статей Насти Смирновой и Татьяны Белоновской Про наш дизайн >>
Дата публикации: 02/11/2005
|
